ВОЙЛОШНИКОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
Родился 5 ноября 1926 г. во Владивостоке. Отец родом из казаков, герой гражданской войны (командовал дивизией), в мирные годы стал профессором Дальневосточного госуниверситета. Мать, родом из дворян. В 1937 г. отца расстреляли, мать отбывала неопределенный срок в сталинских лагерях.
Мальчик сбежал из спецдетдома. Эта полоса его жизни (похождения беспризорника-вора) впоследствии нашла отражение в книге «Репортаж из-под колеса истории». В 1941 г. Войлошников принят рабочим на Уралмаш. Летом 1943 г., шестнадцати лет, ушел добровольцем на фронт. Воевал на 3-м Украинском фронте пулеметчиком. Получил два ранения, демобилизовался в 1946-м. Разыскал расконвоированную к тому времени маму, и с тех пор они не расставались до самой ее смерти в 1990 г.
В 1947 г. А. Войлошников сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости и поступил в Уральский политехнический институт, который окончил в 1952-м. На долгие годы поприщем его трудовой деятельности стали монтажные и наладочные работы на строящихся электростанциях. В свободное время увлекался сочинением бардовских песен, фото- и киносъемкой, походами в горы.
С началом перестройки и обретением пенсии переехал из Свердловска в Анапу. Здесь-то и началась его писательская работа. Помимо уже упомянутого «Репортажа из-под колеса истории», увидела свет своеобразная книга «Вы – Боги» (жанр ее определен автором как «научная религия»). В 1997 г. Войлошников был принят в Союз российских писателей. Живет в Анапе.
ОСНОВНЫЕ ИЗДАНИЯ:
Репортаж из-под колеса истории (в двух томах). – Анапа, 1995.
Вы – Боги. – Новороссийск: Полиграфобъединение, 1999.
РЕПОРТАЖ ИЗ-ПОД КОЛЕСА ИСТОРИИ
Философско-юмористический детектив
(Отрывок)
Стряхнув наваждение вечернего покоя, я взглянул на Васю. И он, тоже зачарованный тишиной сиреневых сумерек, смотрит остановившимся взглядом на густо сиреневые облака.
– Вася, а в зоне трудно? – задаю я, наверное, бестолковый, с точки зрения Васи, вопрос.
– А это – кому как. Для меня – не очень, потому что повезло мне – взял Тарас в свою бригаду и попал я, блин горелый, в такую хевру, которая стояла на том же, на чем и вся советская власть стоит…
– На чем же?
– На мате, туфте и блате. Бугор наш – Тарас – бригадир передовой монтажной бригады верхолазов – крупный спец по руководящему мату, помощник его – Седой – великий туфтач, мастер по заряжанию туфты в рапортичках, ну а я – специалист по блату: ответственный за оснастку, инструмент, согласование работ с другими бригадами и все это еще и по совместительству с работой верхолаза-монтажника. Тарас штаты не раздувал… а уж я старался все успевать, потому как понимал, что живу, как у Христа за пазухой за широкими спинами бугра и его помощника. Бригада наша всегда второй котел имела, как ударники, да еще и с премблюдом. Потому-то вся бригада за Тараса была готова и в огонь и в воду. Хотя Тарас не вор, а мужик да еще и контрик, его все блатари – во, блин горелый, как уважали! И за справедливость, а особенно – за силу. Понимали: чуть что – по потолку размажет, блин горелый. Однажды кодлу блатарей прямо с этапа к нам в барак вселили. А те, не зная наши порядки, покуражиться захотели, на мужиков хвост стали поднимать. Тогда Тарас подошел к ним, выдернул стойку из-под нар, где они кодляком гоношились, и когда они, блин горелый, оттуда посыпались, он той же стойкой их всех давай охаживать по чем попадя! Так отделал, что они на мороз в чем были, в том и вылетели. А Тарас стал у дверного окошечка и стойкой как тросточкой поигрывает, будто интересуется, как они там на свежем воздухе прогуливаются. Через несколько минут те пардону запросили – не ночевать же на улице? Ну, блин горелый, весь барак над ними ржал! А потом покорешились и вкалывали те, как мужики нормальные, хотя и воры были… Ну, это уже после того, как Тарас ихнего пахана ухайдокал в честной драке и ни у кого к нему претензий не было. Кажется, вся эта хевра даже рада была этому – все они сразу же в бригаду к нам запросились и троих Тарас взял. А в бригаде у бугра прав побольше, чем у императора. Он сам и казнит, и милует. Охрана в дела бугра не лезет – ему же с людьми работать. А несчастный случай на высоте хоть с кем может случиться…
– Вась, а какая она – зона?
– Надежная…
– Ва-ась, а ты серьезно… Расскажи, а?
– Серьезно – это по части Тараса, он – мужик серьезный. А я – что… Я – балаболка. За это и срок схлопотал, блин горелый… мне об этом Тарас каждый день напоминает. А тебя-то что в зоне интересует?
– Ну, как устроена она?..
– Хорошо устроена, блин горелый. Сперва – двойное ограждение из столбов три-четыре метра и на расстоянии шести метров от столба до столба. А на столбах – по пятнадцать рядов колючки, – сам считал, – не считая еще и той колючки, которая и по диагонали протянута. А между двойной оградой, в коридоре, еще и собачки гуляют, серьезные, блин горелый – зубастенькие. А внутри ограждения – четыре метра запретки – тоже огорожены колючкой, но это уж так, для близира, туда только самоубийцы лезут: с вышек стреляют в запретку без предупреждения. Там, в запретке, земля граблями прочесана, чтобы каждый след был бы виден. А зимой там – снег нетронутый. За ограждением зоны оцепления – вышки через каждые сто метров, по периметру зоны, и по углам зоны – тоже. А на вышках попки с винтарями. И до того, блин горелый, эти попки запуганные, что и в маму шмалять готовы, лишь бы в зону самим не загудеть.
И таких вот зон у нас, для разнообразия, две было: жилзона и промзона. Одиннадцать часов – в одной зоне, одиннадцать – в другой. А перед каждым переходом по часу в считалочки играем. А еще – две проверки. Утренняя, на разводе и вечерняя, перед отбоем. Вот она-то, блин горелый, вечерняя общая проверка – самая подляна. Проверяют по формуляру всех: и тех, кто весь день в промзоне вкалывали, и тех, блин горелый, кто в жилзоне прокантовался. И на той проверке, по формуляру, мурыжат – сколько захотят – ведь она идет за счет сна нашего. И особенно долго изгаляются, когда метель или дождь… Из зоны в зону ходим мы, как дружные ребята-октябрята – только строем, поотрядно и после напутственной молитвы: «Руки назад! Шаг влево, шаг вправо – побег! Волгодонской конвой стреляет без предупреждения!»
– Но, ведь, все-таки, нарезают винта зеки! А как?
– А по-разному. Каждый побег – индивидуальное творчество, как говорит Седой. И у каждого зека – мечта: хотя бы часок подышать за зоной. А там уж – будь что будет.
Понимаешь, в зоне даже дышится не так, как на воле. И что бы ни было после побега – зеку уже не страшно – все равно в зоне – не жизнь.
– Расскажи, Вась, а как же бегают?
– Ну, самое простое, – запасти хавки, замыкаться в промзоне и ждать, что когда-нибудь ночью охрану, наконец-то, снимут. Ведь, только жилзону круглосуточно охраняют, а промзону – пока там зеки вкалывают. Только у охраны, для таких вот ушлых, собачки есть специальные – ищейки, и нюх у них, блин горелый, такой, что они зека за километр чуют. А побегушник пахучий. Хотя бы потому, что редко моется и часто мандражит. Да и поссать, и похезать надо… Так что, чем дольше он в одном месте просидит заныканный, тем шибче оттуда ароматы зековские шибают. И того побегушника, который шалаш из досок сделал, а потом его щебенкой закидал, – того через пятнадцать минут нашли. А того, который в ливневку забрался, а его там кирпичом забросали, – того через полчаса. А того, которого в кирпичную кладку вентиляционных каналов замуровали и другого, в венткоробе замонтированного, этих долго искали – дня два. Запах выходил в другое место… но все равно нашли, блин горелый! Так что этот путь – самый дурной.
Впрочем… был один такой случай – с Чучей… Умолк Вася и о чем-то задумался.
– Вась, а ты расскажи про Чучу, а?
– Был такой зек-чучмек, откуда-то с Кавказа, и из таких диких мест, где и колеса, блин горелый, не видели. Был он доходяга, да и по-русски – ни бельмеса. Ни к какой работе не был он приспособлен, потому как – совсем дикарь. Да еще он, Чуча, при таких-то данных, шибко гордый был, сам ни к кому не подходил и ни о чем не просил. Так и доходил на гарантийке…
А в материальном складе, который в зоне, сидел на цепи презлющий пес – Казбек. Из кавказских овчарок. От одиночества на цепи бесился, кроме собаковода, никого и близко не подпускал. Да и собаковод-то эту псину побаивался. И как Чуча с таким зверем покорешился – дело совсем темное. Разве только были они старые знакомые, еще по Кавказу? – хмыкнул Вася и продолжал: – Только стал кое-кто из зеков замечать, что каждый день, после обеда, приходит Чуча к Казбеку, обнимает Казбека и песни ему поет на своем диком кавказском языке. А вернее – вместе они пели: Чуча что-то заунывное. А Казбек подвывал ему. Пели они песни и плакали. Оба плакали, сам я хотя и не видел, а другие божились, будто бы и у Казбека по морде тоже слезы текли. Но самое удивительное, блин горелый, – Чуча из Казбековой миски хавал! И пока Чуча к нему не придет, Казбек ждет и свою хавку не трогает! Во как!.. И уж не иначе, блин горелый – не Чуча, а Казбек Чучу сфаловал на Кавказ когти рвать! – и Вася хихикнул, но я, пораженный рассказом, не поддержал его.
– Вот так вот, заныкал Казбек Чучу в своей конуре и четыре дня ни одну ищейку близко не подпускал. И решила уже охрана, что нет, значит, Чучи в живых, раз и запаха его нигде нет.
Да кто же мог подумать, что Чуча к такому зверю в конуру залезет!? А те из зеков, кто знал о дружбе Чучи с Казбеком, те молчали…
Сняли уже оцепление зоны ночью, только Чуча об этом вовремя не узнал – в ту ночь дождь шел. А тут еще, то ли нечаянно, то ли по дурости, наследил Чуча возле склада или в складе, не знаю уж точно, но всполошилась охрана, вызвали собаковода – давай склад обшаривать. А зеков уж в зону завели, ну и пошло меж зеками шу-шу, насчет отношений Чучи и Казбека. Ну, а стукачек-то, блин горелый – тут как тут… Обшарила охрана склад – пусто. А как только собаковод с конвоем подошли к конуре – тут Казбек кинулся на собаковода и в горло ему вцепился. Конвой за винтари – давай шмалять по Казбеку, но тут Чуча выскочил и закрыл псину своим телом… так и пришили сразу обоих: Казбека и Чучу. Да и собаковод тут же, блин горелый, копыта отбросил – Казбек ему напрочь горло выгрыз…
Седой говорит – шекспировская история. А по мне, блин горелый, так вся эта мулька с Ромео и Джульеттой – фуфло и лажа. В зоне даже за маленький срок такого насмотришься – тысяча Шекспиров не придумают! – Вася вздохнул, закрыл глаза. Наверное, вспоминал что-то еще. Облака слились в одну темную бесформенную массу, в вагоне совсем стало темно.