ПОЛЕЩУК ВИКТОР ВАСИЛЬЕВИЧ

вернуться на главную страницу

гостевая книга

     Родился 24 января 1957 г. в пос. Комсомольский Оренбургской области. Детство провел в Душанбе. В 1981 г. окончил Литературный институт им. Горького, где занимался в семинаре Льва Озерова. Другой учитель поэта Владимир Бурич. Служил в армии, в Группе Советских Войск в Германии. Работал редактором «Альманаха библиофила», затем ответственным секретарем журнала «Памир».

После гражданской войны в Таджикистане переехал в Краснодарский край, в город Гулькевичи, где и живет ныне. Переводит поэзию с таджикского и фарси. Пишет стихи в жанре верлибра. По публикациям в журналах («Памир», «Русская провинция», «Арион»), альманахах («Поэзия», «День поэзии»), антологиях («Антология русского верлибра»), в 1991 г. принят в Союз российских писателей.

Закат

От нищеты, страданий и одиночества – я и поглупел.

Чтобы сегодня сидеть в пустой комнате, курить в потолок

и вспоминать что-нибудь.

Вот я, скажем, мастер СМУ МВД Таджикской ССР,

строю в 1969 году дачу Совета Министров.

А это мои подчинённые: Христофор Васильевич Герог, бригадир краснодеревщиков.

Рудольф Евгеньевич Клингер, бригадир плотников,

и Антон Антонович Кифер, бригадир керамзитчиков.

Я, знаете, шишка. Уже это приятно. Но ведь кроме

есть водка 90 копеек стакан, пиво 21 копейка кружка

и яблоко с веточки на закуску. Да, особенно яблоко с веточки на закуску.

Вот я топограф в колхозе имени Карла Маркса Самаркандской области.

Сегодня раис1 посылает мне казан плова и бутылку сверху,

а завтра приглашает порыбачить на Зеравшане.

Вот я вышкомонтажник в Бельджуане.

Иду с ведёрком по голому руслу и собираю свежую рыбу.

Утром бульдозер сломает плотину, и река вернётся в норму.

Это ли не самый цвет бытия? Это ли не жизнь как она светит?

Каким ещё должно быть лицо юности?

Я бы мог много рассказать о дурачествах наших дней, –

жаль, они будут выглядеть пошло в свете-то моей глупости.

Ну и что с того, что Орлов напился летом 63-го года

и читал на тумбе перед Оперобалетом Цветаеву?

Что я под видом спортсмена пробежал в трусах и майке

от «Ватана»2 до филармонии?

А Кашкаров искупался под фонтаном напротив гостиницы «Вахш»?

Что Синичкин поставил там же мольберт

         и важно привлекал к себе молодых и красивых?

 Да, нет уже улицы Абдулло-командира и Красноармейской,

и Тала, Тала, моя пышечка-лепёшечка уже десять лет как в Иерусалиме.

А я сижу в пустой комнате,

и дворняжка Чала грызёт мои мозоли на ногах, –

давай, давай, Чала, – ты урчи, а я буду хохотать.

«– Тала, – моё!» – И Тала в нижнем белье приносит тебе лук в уксусе.

«– Тала, а не отдохнуть ли нам?» – И Тала, покачивая бедрами,

включает пластинку Вертинского.

«– Тала, сколько времени длится ночь с тобой?»

«– Двадцать четыре часа в сутки».

Дета мои (у меня нет детей, родственников, жены,

и я не папа римский), дети мои, учитесь любить жизнь до воспоминаний и утрат!

А ещё я могу не спать до рассвета: надоедают комары и душа стоит колом.

Сидеть у окна весь вечер, читать два часа одну и ту же страницу.

Я уже давно не осознаю свою трагедию или трагедию человечества,

У меня нет сил ни возлюбить, ни возненавидеть самого себя.

Остались вечные, сырые, китайские окопы быта.

А ещё пыльная чинара за окном, иногда майна3 в её листве,

возгласы ребятишек во дворе, и органный девятиглавый потусторонний закат.

1992 г.

Из истории Бухарского ЧК

Николай Щекатуров, эх Николай Щекатуров!

Конь горел под тобой, пуля рассыпалась в песок перед твоим истым лицом,

ты крушил басмача, а потом роскошно хохотал над чаркой водки!

А ещё был футбол с полной победой Советской власти,

футбол в трусах «Динамо» по колено, и плаванье в марте по жёлтым азиатским рекам.

А когда наступал промежуток жизни, ты превращал в картонное решето

мишени подвального тира. Но время менялось:

Азия сладкой самкой ложилась под тебя, блат пряной жижей подмывал твой пост.

И ты стал буреть: отгрохал дачу на девятом километре,

посадил в машину Аллочку Сенцову и, что самое обидное, связался с пчеловодами.

В тридцать пятом вас и накрыли – всей компанией.

Николай Щекатуров, эх Николай Щекатуров!

Конь горел под тобой, пуля рассыпалась в песок перед твоим истым лицом –

ты крушил басмача, а потом роскошно хохотал над чаркой водки!

Окраины Сталинабада

Можно ли жить в 37, 43 и 47-м годах и не знать о репрессиях, лагерях и ссылках?

Можно – если, прежде всего – пропитанный кровью и потом

хлеб насущный, скорбная нежность семьи,

и уже потом – это политически-чужое,

столично-отчуждённое, как будто отрицательный закон природы.

Если вы живёте в камышовом бараке,

добавляете в муку из щавеля жмых и картошку и печёте лепёшки.

В это время старшая дочь при свете чагдана1 принимает роды

в колхозе «Коммунизм» Восейского района.

В это время старшая дочь несёт из райцентра в кишлак

хурджин2 с медикаментами и из 25 километров три четверти позади.

В это время старшая дочь обходит глинобитные кибитки таджиков,

что лежат вповалку, сражённые эпидемией малярии.

Легче с младшей: она на виду, и на втором участке «Шухрасай»

строит Варзобский канал.

Взрослые копают, а дети носят в мешках глину.

Скоро пригонят пленных немцев и её переведут табельщицей.

Можно ли жить в такой моральной тьме, – спросит историк, –

глухой массой, живым скотом, страдающим автоматом?

Они ничуть не лукавят, что их сюда заманило солнышко

(если знаешь про лишаи на затылке от жары и грязи – знай,

если не знаешь – не знай),

когда обставляют чтение «Коммуниста Таджикистана»

(стол, очки, слушающие старухи)

таким же ритуалом, как работу, обед или свадьбу.

Для кого-то быт – это политика, для кого-то политика – это быт,

но всё зависит от смазанных или ржавых шестерёнок повседневности.

Чернозем, благородства нужды сделали их людьми, неподсудными для готовых истин.

Теперь они седые, степенные, вечные: когда играют во дворе в карты или домино,

когда вспоминают, как строилась дорога «Мёртвая петля» позади Цемзавода,

как во время сыпного тифа 44-го года соорудили баню

со средней пропускной способностью 60 человек в час,

иногда дремлют на солнце, а когда кто-то собирается уходить,

его догоняют ещё одной сообщительной фразой:

«Да, да это было, когда окраинами Сталинабада были

поворот на Аэропорт и Кожзавод,

1-я Нагорная и Душанбинка,

Медгородок и Шанхай».

1992г.

В нашем Колхозабаде

Прощай, Кагановичабад, здравствуй, Колхозабад!

Прощай, Молотовабад, здравствуй, Дусти!

Здравствуй, 1956 год с его XX съездом, оттепелью и всеми переименованиями!

Здравствуй, юг! Мы сюда сорвались

от двухсот грамм пшеницы за трудодень, от холода и голой кочки быта.

Так вот ты какой, Колхозабад!

Улицы загравированы и политы нефтью (мы так и говорим «загравированы»

едва ли подозревая, что наша правда – в нашем языке),

кибитки небольшие, но с деревянным полом, в комнате печь с настоящей плитой,

электричество круглые сутки, и море, целое море овощей.

Правда, туго с топливом, двух кубометров гузапои2 хватает на десять дней,

но скоро появится каменный уголь.

А это что за чудо! Самолёт «Морава» от Курган-Тюбе до Дуста: воздушное такси

под стеклянной крышей на три человека – отец, мать и ребёнок.

Но мы, переселенцы из Куйбышевской области, удивляться будем недолго,

уже открыта геологическая экспедиция и начинаются буровые работы

на Кзыл-Тумшуке, Кичикбёле, Акбадашыре, Аксу и Андыгене.

Так и пройдёт вся жизнь в переездах, установлении вышек,

новых скважинах и фонтанах.

А пока мы гуляем по базару, прицениваемся к винограду и персикам,

по вечерам ходим на танцы,

в выходной можем искупаться в канале «Кумсангир».

Порой устаём от работы, но ни в коем случае не говорим «я устал»,

       а просто «уё», что значит «уёхался», хотя это можно понимать и «пошёл отсюда».

Но сколько нам ни втолковывай, какие сокровища русского языка мы носим в себе,

мы ответим одно: такой белиберды здесь хоть пруд пруди,

будь то «рафтанули»1 или «хопчик»2.

На Рождество по обычаю устраиваем колядки,

на свадьбе можем передраться до крови, вселяемся в новые дома, и хорохоримся,

пока хозяин не выключит опохмелятор.

1992 г.

Финал

Спёртый воздух в коридоре, разбросанные вещи по комнатам,

печальный неуют – я разговариваю на кухне

с Владимиром Брониславовичем Сосинским.

– Я плыл по Мраморному морю, когда меня встретил собачий лай:

оказалось, на этот остров свозили бродячих собак.

– А когда мы подвыпили, вдруг встал Керенский:

«Хотите, напишу рассказ не хуже Бунина?»

– Скоро мне восемьдесят восемь: стало быть: зеро, зеро – зеро, зеро.

Странное ископаемое, сохранившее чувство юмора,

несмотря на революцию, бегство за кордон, ещё одну войну, немецкий плен

и возвращение в оттепель.

Он показывает французские и советские медали, и внук укоряет его:

– Дедушка, ты как Брежнев!

Из-за очков истекают крупные потоки голубого света.

Он охотно вспоминает о Цветаевой, но умалчивает о Набокове,

будто демон последнего охраняет тень своего хозяина и на том свете.

Но вот он спрашивает, не из «Дней» ли я, и я отвечаю «да»,

хотя эта газета выходила ещё в двадцатые годы.

За его плечами вырастает лучистый ангел, заполняет светом комнату,

пробивает потолок и уносится туда,

где навсегда смешиваются времена и годы.

1991 г.

Двоюродная земля

Видел: таджикская интифада, подростки с дрекольями и камнями наступали

на солдат, едва прикрытых пластмассовыми щитами.

Снайперы из здания ЦК разили нападающих, тех подымали

на руки и шли вперёд.

Давидзон сказал: «С твоей внешностью на улицу лучше не выходить»

Я ответил: «С твоей внешностью (!) лучше не выходить на улицу».

Крики, выстрелы, кровь, дым – долой коммунистов, русские, уезжайте в Россию,

Аллах акбар.

Снесли памятник Путовскому на одноимённой улице,

разбили стёкла аптеки, засрали школу.

Статистика молчит обо всех сожжённых, изнасилованных и ограбленных.

Позже площадь перед зданием ЦК назовут Шахидон, то есть безвинно убитых.

Видел: баррикады на улицах, ночные костры, дружинники, сбитые в кучки у домов.

Огненные бздюхи в небе над городом. Исход русских.

Взятки на контейнерной станции. Квартиры и дома за бесценок.

Давка за буханкой хлеба.

В этом переплёте сломит голову сам чёрт.

Памирцы, гармцы, кургантюбинцы, кулябцы,

орджоникидзеабадцы, ленинабадцы. Узбеки.

Вслед за лунатиками феодал-коммунистами пришли марсиане демоисламисты.

Не забудем о бухарских евреях.

Куда деваться корейцам, если Среднюю Азию покинут русские?

Афганистан. Общая граница СНГ.

Белые в пекле, в глухой душегубке, в коммунистическом Таджикистане,

который держится на штыках демократической России.

Злой хаос, энтропия, обвал.

Мы пришли и принесли сюда замирение, мы уходим и оставляем руины.

Помните, во времена идеологического террора, гнета,

мы жили как в дрёме, делились насущным,

знали не понаслышке, что такое гостеприимство,

добро было выпуклым, как хлеб-соль. Или мы добренькие, пока под кнутом?

Человек оказался мелким для свободы, свобода оказалась мелкой для человека.

Не будите во мне зверя! В сарае своего душанбинского дома

я оставил папки с воспоминаниями старожилов о довоенном Таджикистане,

я не перевёл философские рубай Джами, так и не издал избранного Хайяма,

не успел осмотреть древнезороастрийские памятники на Памире,

не искупался в Вахше,

Мне снятся осенние вечера в Душанбе, мирзочульские дыни,

пыльная фисташковая роща на холмах.

На православном кладбище лежит моя мать.

Могила заросла, и памятник осел. Надрывается сердце.

Слезотечение, без сомнения, было бы самым одухотворенным

из всех видов чувствования, если бы не эти проклятые сопли.

Не бойтесь слез, молодые поэты!

Прости-прощай, мама!

Прости-прощай, юность,

      прости-прощай, двоюродная земля!

вверх